Трудные пути российского патриотизма

Аннотация

Автор статьи - Владимир Немыченков - уверен, что для того чтобы лучше понимать, какой патриотизм мы собираемся  воспитывать в новой России, необходимо вспомнить, как его понимали в прошлые эпохи русской истории.

Изначально русский патриотизм был связан с религией. В понятие патриотизма входила, конечно, и ответственность за свою семью, род, племя, землю и служение им. Во времена раздробленности Руси существовал так называемый "местный патриотизм". Позднее, в период Московской Руси «возникает единая идентичность народа как народа христианско-крестьянского – при осознании неразрывной внутренней связи этих терминов». 

В самые драматические моменты русской истории именно Церковь, ее проповедь, живое слово ее иерархов и рядовых пастырей, их личный жертвенный подвиг возрождали ослабевшие чувства народного единства, любви к своей земле, ответственности за ее судьбу.

Текст статьи

С сайта Православие

Два чувства дивно близки нам –

В них обретает сердце пищу –
Любовь к родному пепелищу,
Любовь к отеческим гробам.

На них основано от века
По воле Бога Самого
Самостоянье человека,
Залог величия его.

Животворящие святыни!
Земля была б без них мертва,
Без них наш тесный мир – пустыня,
Душа – алтарь без Божества.

А.С. Пушкин

В октябре 2012 года Президент Российской Федерации подписал Указ «О совершенствовании государственной политики в области патриотического воспитания», в соответствии с которым в структуре Администрации Президента было образовано Управление по общественным проектам. А в декабре того же года в ежегодном Послании к Федеральному Собранию президент сказал, что гражданская ответственность и патриотизм являются консолидирующей базой российской политики, а патриот – это тот, кто не только с уважением и любовью относится к своей истории, но и служит обществу и стране. Для того чтобы лучше понять, какой патриотизм мы собираемся воспитывать в новой России, вспомним, как его понимали в прошлые эпохи русской истории.

Отмеченные в Послании президента любовь и уважение к истории своей родины архетипически восходят к понятию и чувству священного, потому что изначально патриотизм был связан с религией. Как пишет И.А. Ильин, религиозная основа патриотизма культивировалась уже у древних языческих народов. «Для них гражданственный патриотизм был, прежде всего, делом поклонения богам родного города. Клятва юноши, вступающего в кадр граждан, гласила: “Буду оборонять святилища и священные обряды и почитать святыни моей родины” (Поллукс); согласно этому “быть гражданином” было равносильно “соучастию в жертвоприношениях” (Демосфен)»[1]. В понятие патриотизма входила, конечно, и ответственность за свою семью, род, племя, землю и служение им[2]. «В древности начало религиозного единения и начало патриотического единения просто совпадали: единый народ творил единую духовную культуру и имел единую веру», – писал Ильин[3].

Таким был патриотизм и у языческих славянских племен Древней Руси. Великий князь Киевский Владимир I (960–1015) для единения подвластных ему племен и предупреждения сепаратизма, который мог быть спровоцирован местными племенными культами, создал общегосударственный пантеон богов во главе с Перуном – объединил все «святыни», чтобы родина стала для всех общей (980). Эксперимент этот был признан неудачным. После Крещения Руси (988) религиозной основой патриотизма для славянских племен становится восточное христианство, в котором славяне, русь и другие народы обретают библейскую генеалогию и называются в древнерусских летописях потомками Иафета (одного из трех сыновей Ноя, ставших прародителями всего человечества после Великого потопа).

Процесс постепенного становления христианского мировоззрения и мироощущения в Киевской Руси отразился в гениальном патриотическом эпосе «Слово о полку Игореве» (кон. XII в.). Созданное в эпоху двоеверия на Руси[4] «Слово» явило переплетение языческих и христианских реалий того времени.

В описании трагедии дружины князя Игоря, самонадеянно ушедшего в Дикое половецкое поле практически без союзников и потерпевшего поражение, исследователи находят не только политический мотив осуждения княжеских распрей, но и глубокий религиозный смысл. По мысли автора «Слова», русичи из греховной гордыни вопреки Божественному предзнаменованию вступили в нехристианские земли половцев и потому оказались к ним приравнены как потомки языческого бога («Дажьбожьи внуки»). Тем самым русичи из христиан вновь стали одним из языческих народов, за грех гордыни лишившись библейской генеалогии и Божией помощи[5]. Потому, бежав из плена, князь Игорь, не обращавшийся и в мыслях к христианскому Богу перед походом, по прибытии в Киев «едет по Боричеву к святой Богородице Пирогощей». В образе князя автор показывает процесс христианского «взросления» всего народа и заканчивает поэму словами, указывающими на новый принцип формирования идентичности: «Пусть пребудут здравы князья и дружина, сражающаяся за христиан против воинства неверных!»

Однако автор «Слова», искренний патриот Киевской Руси, так и «не убедил» князей прекратить споры о первенстве и собственности ради спасения их общей родины. Несмотря на объединяющий универсализм христианства, патриотизм в период феодальной раздробленности остался преимущественно местным – в пределах своего княжества. Тем самым земное, а с ним и прежнее языческое, до конца так и не подчинилось надмирному духовному началу. Славянским племенам еще предстояло стать единым народом, прийти «в единство веры… в меру полного возраста Христова» (Еф. 4: 13).

Замедление взросления стоило дорого. Вскоре последовали печальные события. Сокрушительное поражение объединенных дружин русских княжеств и союзного половецкого войска на реке Калке (1223). Покорение одного за другим всех собственно русских княжеств, гибель и многократное сожжение дотла родных городов, включая тогдашнюю мировую столицу – златоглавый Киев, «мать городов русских»… Всеобщее ордынское иго на 250 лет.

Таким образом, следствием «местного патриотизма» (назовем его так) стало полное поражение тогдашней элиты – княжеской династии Рюриковичей, переход ее в вассальное состояние по отношению к ордынским ханам – с выплатой дани, с обязательством участия русских дружин в военных походах ордынцев, с постоянным страхом перед их набегами на родные города и веси, с унизительными поездками прежде гордых и независимых князей в Орду за ярлыком на княжение… Начинается период упадка Киева и постепенного возвеличивания Северо-Западной Руси, а с нею и первоначально неприметного городка Москвы.

Ответом на вызов феодальной вольности и усобиц Киевского периода, приведших к иностранному порабощению, стало создание нового централизованного государства – Московской Руси, вначале как вассала и данника Орды, а потом и независимого Великого княжества Московского (1480). Как писал А.С. Панарин, в Московском государстве был достигнут специфический тип равенства «в виде консенсуса служивого государства», в котором каждое сословие по-своему служило стране: крестьяне кормили, знать осуществляла государственное управление и защищала от внешних врагов, а православное духовенство поддерживало во всех «живое присутствие высокого ценностного начала». Обретение независимости ознаменовало победу земледельческой цивилизации над кочевничеством. Именно в Московской Руси произошло отождествление смерда-землепашца и христианина, ставшего «крестьянином». В это время «возникает единая идентичность народа как народа христианско-крестьянского – при осознании неразрывной внутренней связи этих терминов». Московский период (в отличие от петербургского) характеризуется и «субстанциальным единством»: элита и народ принадлежат к одной культуре[6].

В этот период любовь к отечеству приобрела новые черты общерусского патриотизма. По мнению Льва Гумилева, это произошло еще в 1380 году на Куликовом поле: «Этническое значение происшедшего в 1380 году на Куликовом поле оказалось колоссальным. Суздальцы, владимирцы, ростовцы, псковичи пошли сражаться на Куликово поле как представители своих княжеств, но вернулись оттуда русскими, хотя и живущими в разных городах. И потому в этнической истории нашей страны Куликовская битва считается тем событием, после которого новая этническая общность – Московская Русь – стала реальностью, фактом всемирно-исторического значения»[7].

Со временем Московское княжество стало Русским царством (с 1547), а потом Российской империей (с 1721). Всё это время русский народ трудился в поте лица и вел бесчисленные войны: отражал нападения врагов, возвращал прежде утраченные земли, постоянно расширял сферу своего политического, хозяйственного и культурного влияния на запад, север, восток и юг, пока не достиг отведенных ему историей пределов.

Однако в результате реформ Петра Великого культурное единство элиты и народа было нарушено: дворянство в качестве «родных» усвоило французский язык, западноевропейское платье и чужую культуру. Консенсус служивого государства был также нарушен: по Манифесту Петра III от 1762 года, дворяне были освобождены от обязательной 25-летней военной и гражданской службы (могли уходить в отставку). Элита из служивого сословия стала постепенно превращаться в «лишних людей», что поставило под вопрос службу крестьян («зачем кормить дармоедов?»).

Тем не менее, знать, будучи преимущественно земельной аристократией, оставалась по понятным причинам национальной (землю в эмиграцию не увезешь). Поэтому с патриотизмом всё было более-менее понятно до конца ХIХ века, пока душами людей, формированием их сознания (смысложизненных ценностей) занималась в основном религия – православная вера и Русская Православная Церковь как ее общественный институт. В самые драматические моменты русской истории именно Церковь, ее проповедь, живое слово ее иерархов и рядовых пастырей, их личный жертвенный подвиг возрождали ослабевшие чувства народного единства, любви к своей земле, ответственности за ее судьбу. Так было в период Ордынского ига (святитель Алексий Московский был регентом-наставником малолетнего князя Дмитрия Донского; преподобный Сергий Радонежский благословил князя на Куликовскую битву), в решающий момент противостояния хану Ахмату и обретения независимости от Орды («Послание на Угру» епископа Вассиана, 1480). Примеры этого находим мы и в Смутном времени начала XVII века (вспомним патриотические письма Троице-Сергиевой лавры, благословение на второе общерусское ополчение Минина и Пожарского и мученическую кончину патриарха Гермогена), и в Отечественную войну 1812 года (когда священники с одним крестом в руках водили в атаку оставшиеся без офицеров батальоны, организовывали партизанские отряды в тылу французов), в русско-турецкие войны, в Крымскую кампанию и т.д. и т.п.

Однако в конце ХIХ века в дело формирования любви к «отеческим гробам» вмешалась идеология Маркса-Энгельса, имевшая своей основой новую экономическую теорию, «классовое сознание» и борьбу классов до всемирной победы пролетариата. Наступила эра «пролетарского интернационализма», мечты о мировой революции – с упразднением всяческих патриотизмов. Новый «избранный народ» мировой истории, пролетариат, которому было «нечего терять, кроме своих цепей», обязывался быть классово сознательным, одинаково враждебным только к своему классовому врагу буржуазии, а потому безнациональным и по сути отказавшимся от Родины. Для того чтобы не впасть в ложь «буржуазного патриотизма», любить можно было лишь «мировую революцию», персонификацией которой для многих стала такая же далекая и загадочная Роза Люксембург (по Андрею Платонову).
Первая мировая война (1914–1918) стала суровым испытанием для пролетарского интернационализма и особенного пролетарского патриотизма, который, по мысли Владимира Ульянова (Ленина), требовал от рабочих и их вождей продолжения классовой борьбы даже в условиях войны, а потому и политического лозунга о поражении собственного национального правительства. Но не все с ним согласились. «Оппортунисты», «социал-шовинисты» и их «прислужники» из II Интернационала (зарубежные и российские, например Каутский, Плеханов) вопреки ранее принятым резолюциям предпочли лозунг «Ни победы, ни поражения!» Последовательного революционера это взбесило, и в ноябре 1914 года он разразился статьей, в которой диагностировал смерть II Интернационала и необходимость создания нового[8].

В этой статье ошибку своих оппонентов Ульянов объяснял неверным прочтением «Коммунистического манифеста». Для многих это будет откровением, но, оказывается, по Марксу (и Ленину), Родина – это не святилища и святыни, не место (земля), где человек родился и вырос и которое он любит, то есть религиозно-территориально-культурно-психологический феномен, – а классовое, социально-экономическое понятие. Поэтому Родина может быть «буржуазной» – преходящей – и по отношению к ней «сознательный рабочий» должен испытывать «пролетарские» чувства. Ленин объясняет: Маркс в «Манифесте» действительно писал, что «рабочий класс должен сначала “устроиться в пределах нации”». При этом Маркс указывал «границы и условия нашего признания национальности и отечества как необходимых форм буржуазного строя, а следовательно, и буржуазного отечества». Но это «верно по отношению к эпохе возникновения капитализма», – добавляет Ленин. Нынешняя же империалистическая война – это «война… эпохи конца капитализма». А об этой эпохе, о задачах пролетариата в борьбе за разрушение не феодализма, а капитализма ясно и определенно говорит «Коммунистический Манифест»: «рабочие не имеют отечества»[9].

В следующем месяце (декабрь 1914 года) в статье «О национальной гордости великороссов» Ленин объясняет, что, по его мнению, есть подлинная любовь к Родине. «Мы, великорусские социал-демократы, – пишет он, – любим свой язык и свою родину», мы «полны чувства национальной гордости, ибо великорусская нация тоже создала революционный класс» (догнала, значит, передовую Европу, а больше, по Ленину, русскому народу и гордиться-то нечем!). «Мы говорим: нельзя в XX веке, в Европе… великороссам “защищать отечество” иначе, как желая поражения во всякой войне царизму как наименьшего зла для 9/10 населения Великороссии, ибо царизм не только угнетает эти 9/10 населения экономически и политически, но и деморализирует… приучая к угнетению чужих народов, приучая прикрывать свой позор лицемерными, якобы патриотическими фразами». При этом «мы вовсе не сторонники непременно маленьких наций; мы безусловно… за централизацию и против мещанского идеала федеративных отношений». Поэтому Бисмарк в Германии сделал «прогрессивное историческое дело», «помогал экономическому развитию, объединяя раздробленных немцев, которых угнетали другие народы. А экономическое процветание и быстрое развитие Великороссии требует освобождения страны от насилия великороссов над другими народами…»[10].

Такая вот извращенная логика, очень похожая на логику нынешних либералов: объединение Европы – способствует экономике, а для России полезен развал СССР, да и ее самой и недопустимы никакие формы экономической интеграции на постсоветском пространстве.

Однако даже «свой» Троцкий заявил, что желание поражения России есть «ничем не вызываемая и ничем не оправдываемая уступка политической методологии социал-патриотизма, который революционную борьбу против войны и условий, ее породивших, подменяет крайне произвольной в данных условиях ориентацией по линии наименьшего зла». По выражению Ленина, Троцкий увидел «методологию социал-патриотизма» в том, что «желать поражения России – значит желать победы Германии» (и в конечном счете оказался прав, как мы знаем). На самом же деле по Ленину «революция во время войны есть гражданская война»[11], и от этого никуда не деться.
Троцкому и прочим оппортунистам Ленин ответил в своей программной статье «О поражении своего правительства в империалистской войне» (26 июля 1915 г.), что война возбуждает «в массах» троякие чувства: 1) ужас и отчаяние; 2) ненависть к «врагу», разжигаемую «не столько попами», сколько буржуазией и выгодную только ей; 3) «ненависть к своему правительству и к своей буржуазии». А ведь «нельзя возбуждать ненависть к своему правительству и буржуазии, не желая им поражения», – резонно замечает он. Сам Ленин был категорически против «гражданского (классового) мира» и отказа от классовой борьбы, а последняя «невозможна без нанесения ударов “своей” буржуазии и “своему” правительству, – пишет он, – а нанесение во время войны удара своему правительству есть государственная измена… есть содействие поражению своей страны»[12].

Определяемую этой тактикой программу действий Ленин успешно осуществил. Результат известен: Россия потерпела поражение в войне с Германией и Австро-Венгрией, разразилась братоубийственная («классовая», по классику) гражданская война с последующей интервенцией (1918–1922) со стороны и врагов, и бывших союзников – «пролетариев-оппортунистов», оставшихся верными «буржуазному патриотизму». В дополнение к этому «красный террор», массовые репрессии новой власти против русского крестьянства, дворянства, духовенства, купечества, интеллигенции, офицерства; разорение страны («разруха»); массовый голод в Поволожье, на Украине, крестьянские восстания… Гигантская убыль населения – фактически геноцид русского и других народов Российской империи…

После развенчания «троцкистской» идеи «мировой революции», для разжигания которой Россия должна была послужить «горящей головней», Сталин и «сталинцы» начали формировать в массах взамен «пролетарского интернационализма» новый «советский патриотизм», тоже классовый. Защита «социалистического отечества» стала долгом пролетариата, колхозного крестьянства и советской интеллигенции. Советский патриотизм подвергся испытанию в Великую Отечественную войну. За партию Ленина-Сталина, не прекращавшую гражданскую войну со своим народом вплоть до 1941 года, за пролетарский интернационализм и солидарность трудящихся народ умирать не хотел. Поэтому наносная шелуха советской идеологии быстро слетела. Компартии пришлось вернуться к старому «русскому патриотизму»: вернуть в армию офицерство, погоны, вспомнить о Суворове, Кутузове, Нахимове и даже о святом благоверном князе Александре Невском (хотя и без первых двух «титулов», а просто как о патриоте, разбившем «псов-рыцарей» «крестоносцев»). Русская Церковь раньше партии и правительства (еще до официального выступления Сталина) обратилась к народу с патриотическим воззванием, которое написал местоблюститель Патриаршего престола митрополит Сергий (Страгородский)[13].

Показательной стала знаменитая здравица Сталина «За русский народ!» в победном мае 1945 года. Тогда на приеме в честь командующих войсками Красной армии в Георгиевском зале Большого Кремлевского дворца (24 мая) Сталин выступил с небольшой застольной речью, в которой провозгласил тост: «За здоровье нашего советского народа и, прежде всего, русского народа… Потому что он является наиболее выдающейся нацией из всех наций, входящих в состав Советского Союза… Потому что он заслужил в этой войне общее признание как руководящей силы Советского Союза среди всех народов нашей страны… Потому что у него имеется ясный ум, стойкий характер и терпение. У нашего правительства было немало ошибок, были у нас моменты отчаянного положения в 1941–1942 годах… Иной народ мог бы сказать правительству: …уходите прочь, мы поставим другое правительство, которое заключит мир с Германией и обеспечит нам покой. Но русский народ… пошел на жертвы, чтобы обеспечить разгром Германии. И это доверие русского народа Советскому правительству оказалось той решающей силой, которая обеспечила историческую победу над врагом человечества – над фашизмом… Спасибо ему великое! За здоровье русского народа!»
Обратим внимание на два обстоятельства. Первое: вследствие политики, заложенной в послереволюционные годы Троцким и его соратниками, мечтавшими о всемирном интернационале, все послереволюционные годы русское самосознание («национальная гордость великорусов») считалось шовинистическим, националистическим и потому всячески угнеталось. Русский народ, несший основную тяжесть построения социалистического государства, был в ущемленном положении. Так, в отличие от национальных республик, в РСФСР не было ни своей Академии наук, ни даже своей коммунистической партии. Второе: в речи Сталина характеристика русского народа как руководящей силы в Советском Союзе ранее применялась исключительно к партии и рабочему классу, но не к этносу. Вероятно, тем самым Сталин не только отдавал должное подвигу, но и стимулировал национальные чувства русского народа, а также подчеркивал преемственность СССР с исторической Россией. Как пишет Председатель Союза писателей России В.Н. Ганичев, на этой волне в 1957–1958 годах был создан Союз писателей РСФСР, ставший единственной легально действующей организацией, стоящей на защите русских в Советском Союзе.

Худо-бедно «советский патриотизм», паразитируя на русском патриотизме и жертвенности, воспитанных в народе Православной Церковью в предыдущие века, просуществовал почти до конца XX века, помогая на энтузиазме строить «развитой социализм», выполнять «интернациональный долг» в разных горячих точках планеты и противостоять «мировому империализму» в «холодной войне». Возможно, что мог бы и дольше, но патриотизма не хватило элите. Партноменклатура сдала страну идеологическому и геополитическому врагу, проведя операцию по ленинской методике, но в обратную сторону – перейдя с «пролетарской» точки зрения на «буржуазную».